Об Алексее Локтеве

Владимир Сидельников (иконописец)

ВОСПОМИНАНИЯ О ДУХОВНОМ ОТЦЕ

Я написал эти воспоминания по просьбе моих друзей, всех тех, кто знал Алексея Федоровича Локтева. В память о том драгоценном времени, когда мы могли общаться с этим удивительным человеком, и через которого мы поняли самих себя.

«Много у вас наставников, но не много отцов…»

Ап. Павел

Если говорить о самом близком человеке, то, прежде всего, мне кажется, возникнет не сам человек, но те чувства, которые определяют самую близость, ибо о постороннем или просто друге можно говорить объективно: он такой и такой; но человек духовно близкий – это часть тебя самого…

Отец, мать – это всем понятное родство, которое со временем не всегда становится глубоким, а уж слиянность душ – это крайняя редкость.

Духовный отец – это тот человек, который «рождает сына во Христе Иисусе» (по слову апостола Павла), и, отходя на второй план, помогает развиваться самой личности того, кого он окормляет. Поэтому эта область – суть переживания, связанные с самым глубоким уровнем души и эти переживания, эту связь я бы определил одним словом – Любовь. Слишком простое и емкое это слово несет в себе понятие, которое проявляется в мало поддающихся описанию ощущениях, поскольку любовь эта никак не связана со страстью или пристрастием. Как, например, описать особую интонацию голоса, выражение любящих, все понимающих и всепрощающих глаз, сквозь которые кажется, взирает сам Христос? Особые едва уловимые оттенки в движениях, жестах, выражающих одновременно и власть и смирение? Ту теплоту и наполненность сердца, которое то трепещет, то тихо погружается в необъяснимый покой от всего лишь малого слова или взгляда… И в отношениях этих не важны события или их последовательность, поскольку не события определяют характер отношений, но постоянство и теплота чувств, которые происходят от всегдашнего уверения истинности высоты «Свидетеля». Свидетелем я называю дух, который связывает двух людей… Может быть, я не точно или не очень понятно говорю, но охват внутреннего моего состояния не позволяет мне выразить свои мысли и чувства более ясно.

***

В присутствии моего духовного отца я постоянно ощущал близость Божию, но, конечно же, ничего «такого» не видел и не слышал, но чувствовал порой некое расширение сердца при полной, особой тишине чувств. Искусство мой духовный отец очень ценил и знал, впрочем, как и многое-многое другое. Более всего, кажется, любя музыку, он постоянно ее слушал и постоянно «ставил» ее (то есть пластинки) для людей к нему приходивших, а потом спрашивал: - Что ты слышал? И начиналась беседа… В первый раз, когда я оказался в его доме, он, ничего мне не говоря «поставил» две мои особо любимые музыкальные вещи: прелюдию фа-минор Баха (орган) и прелюдию Вила-Лобоса (гитара) и я увидел, что он меня абсолютно понимает. - Это твоя тональность, - сказал он, глядя на меня своими пронзительно синими глазами, в глубине которых пряталась улыбка. Так, наверное, смотрит любящий отец на своего малютку-сына, когда тот занят своими игрушками. Естественно, сын не более отца и должен внимать ему, учиться от него, подражать ему. И вот по слову апостола Павла «Подражайте мне, как я – Христу» происходило мое общение с моим духовным отцом. Самое, конечно, простое – подражание внешнее, но и это не худо, поскольку научение внутреннее начинается со внешнего. Когда мы познакомились, я был тридцатилетним страдающим художником, за плечами которого уже был серьезный жизненный опыт. А страдал я оттого, что не видел смысла в искусстве, в живописи, которую страстно любил. И когда мы стали говорить о художниках и о картинах я понял, что ничего в них не понимаю. Я стал заново постигать то, что для меня раньше казалось элементарным. Я вдруг увидел, что живопись это не краски, не формы, не чувства и даже не идеи, но озаренность божественным светом человеческого разума. Архитектура не просто гармония форм или игра объемов, организация пространства или стиль, но образ божественного порядка. Какая-нибудь, казалось, незначительная деталь в картине – часто становилась ключом к пониманию смысла ее существования. «Старые мастера» и древние художники, которыми я безмерно восхищался, вдруг стали для меня особенно близкими, но не в смысле чувств идей или мастерства, но как некий народ, постигающий Божественные откровения.

- Художники, - говорил мне мой духовный отец, - заставляют светиться краски, но насколько же прекрасней когда начинают светиться человеческие души!

Но для чего же мой духовный отец говорил об искусстве, зачем смотрел со мной картины, ставил для меня музыку? Только лишь для того, чтобы через мои внутренние привязанности художника открыть во мне перспективу жизни, ее смысл: спасение души – через покаяние.

В первые дни нашего знакомства он задал вопрос:

- Чего бы ты больше желал, быть известным или жить по истине?

Я ответил:

- Жить по истине.

- Тогда у тебя не будет ни славы, ни денег, - заметил он.

***

В доме моего духовного отца почти всегда были люди, иногда много людей, особенно по большим православным праздникам, например, на Михайлов день, когда празднуется память Архангела Михаила и всех Небесных Сил. Собирались и давние друзья и недавно появившиеся. Это были люди разные: одни совсем юные, другие – совершенно пожилые. Совсем простые и ученые. Но всех объединял один дух – дух Любви. О некоторых из этих людей мой духовный отец рассказывал коротко и всегда с похвалой их душевных качеств, чем привлекал к ним мое расположение. И у каждого находились некие душевные свойства, которыми я не обладал и, которым мне следовало бы учиться. Изредка с кем-нибудь он говорил резко, если это нужно было для исправления такового, и всегда с любовью, и всегда с внутренней болью за него, но не все это понимали. «Слово ваше [да будет] всегда с благодатию, приправлено солью». (Кол. 4:6) - это евангельское выражение вполне соответствовало тому, как и о чем говорил мой духовный отец. Его постоянный молитвенный настрой не позволял мне отвлекаться на пустяки. Говорить я с ним мог только коротко, ясно и «по делу». Постоянная духовная работа его будто делала из меня свидетеля неких откровений, в которых он пребывал. Иногда он делал какое-либо замечание, часто во время прогулок (а это было для него особое время молитвы), и я поражался мощности и неожиданности ассоциаций, глубине его восприятия и тонкости определений. Как-то мы прогуливались вдоль Невы возле Петропавловской крепости.

- Посмотри на эти деревья, - сказал он мне, - это как у Прокофьева.

И он напел несколько тактов из балета «Ромео и Джульетта», сделав при этом движение рукой вверх, потянувшись всем телом и так застыл на мгновенье в движении, заканчивающимся на кончике пальцев.

Дело, конечно, не в балете, но в непрерывности и слиянности художественных образов и образов природы.

А Пропилеи! Мы тогда входили в деревню Емешово, близ Ферапонтова. Впереди шел мой духовный отец своим размеренным шагом, который появлялся у него, как я понимаю, при особом молитвенном состоянии. Он был одет в офицерскую плащ-палатку, которую всегда надевал, когда приезжал весной и осенью в Ферапонтово. Этот плащ удивительным образом напоминал мне древнюю монашескую мантию. Проходя через ворота – вход, сделанные из трех толстых жердей у околицы деревни, он обернулся и сказал: «А вот и Пропилеи!» И я понял, что земля эта для него священна.

Как-то один игумен заметил:

- Удивительный человек Алексей Федорович, так, походя, дает глубочайшие уроки!

Мне всегда хотелось его как-то отблагодарить «вещественно», оставить что-нибудь на память, и я подарил ему небольшую картину «Сумерки», которую я долго писал, стараясь выразить некое смутное, но острое чувство, живущее во мне. На картине почти ничего не было: ни цвета, ни предметов, но мне казалось, что получилось то, что я хотел. Она была совсем темная, для неискушенного глаза почти черна. Три полосы: немного неба, больше – моря и совсем мало земли – прибрежного песка, на котором стояла маленькая, обернувшаяся к морю, фигурка девушки, в развевающимся от свежего морского ветра платье. Только платье было светлым, да край волны, да крошечная в небе вечерняя звездочка.

- О чем эта картина? – спросил меня Алексей Федорович.

- Не знаю, - ответил я.

-Ну, что делает девушка?

-Стоит.

Алексей Федорович снисходительно улыбнулся:

- Какой же ты забавный, она – слушает!

Да-да! Конечно, слушает! Как слушают и небо, и море, и песок, и эта маленькая звездочка! По мне пробежала волна радости; как же это прекрасно – я понял свою картину! Позже один известный художник, большой друг Алексея Федоровича, сказал:

- А в этой картине что-то есть!

Часть вторая

Наверное, тогда было утро, потому что друзья приезжали издалека утренним проездом и после ранней литургии приходили к Алексею Федоровичу. Мы были втроем в комнате: мой духовный отец, мой давний друг Борис Развеев и я. Борис уже отсидел «за веру» полгода и, сокрушаясь о том, что теперь не сможет из-за судимости стать священником говорил, что над ним «сгущаются тучи», ему готовят новый срок и даже церковь, как он выразился, не может его защитить. На что Алексей Федорович веско заметил:

- В сорок лет станешь священником.

Действительно, Борис отсидел еще два года. Вскоре грянула Перестройка и с него сняли все обвинения и наветы КГБ, напечатали большую статью в газете «Советская Башкирия» с крупной его фотографией в священническом облачении. Ему было немногим более сорока… Как-то в одну из наших встреч он сказал:

- Мне нужно было побыть в тюрьме, я так много там понял.

Теперь протоиерей Борис уже почил, завершив свое служение в италийском городе Верона.

Кстати, о кончине своей Алексей Федорович сказал так:

- Вначале о. Василий (Швец), потом о. Борис, а потом уж и я.

Просил он об этом никому не говорить, и известно это стало всем нам только после его смерти.

Стремясь только к Богу и служа Ему постоянно, хотя он и не был священником, мой духовный отец многих мужчин (из тех, кто был способен) хотел бы видеть священниками, памятуя слова ап. Павла: «Ревнуйте о дарах больших», и очень огорчался, когда кто-либо из «способных» выбирал «меньшее». Огорчался он также и тем, когда какие-то обстоятельства мешали принимать священство. Так было с одним из его духовных чад достойным человеком, но кажется, были основательные помехи для его рукоположения.

- Как бы я хотел видеть его священником, - говорил Алексей Федорович, - но да будет воля Божья.

И вот через некоторое время трудности с рукоположением исчезли и теперь этот человек давно уже настоятель храма.

Вопрос о священстве касался и меня, так как некоторые из священников настоятельно советовали мне принять духовный сан. Но я не чувствовал внутреннего призвания к священству. И обратился с вопросом к своему духовному отцу, на что он ответил:

- Они, в общем, правы. Но у тебя иная стезя.

А на мой вопрос о пострижении в монашество сказал так:

- Не нужно умножать число несмиренных монахов. Чтобы быть монахом, тебе нужно стать другим человеком.

В начале 90-х годов началось бурное восстановление порушенных храмов. В священство пришло много способных молодых людей, появились и молодые архиереи. Все четче определялось сознание о восстановлении древних традиций иконописания, тем более что этим уже занимались некоторые из бывших художников. Но десять лет назад, когда я начал писать иконы меня уверяли, что это никому не понятно и не нужно. Как и сейчас это происходит с древними русским знаменным распевом, хотя уже у многих, особенно у молодых, есть стремление к этому мужественному исконно русскому церковному пению. Так вот, в 1982 году, мне было предложено написать образы евангелистов в парусах большого сельского храма (позже настоятель скажет уполномоченному, что эти фрески «отмыли и немного подкрасили»). В храме XIX века «отмыли» фрески XV века. Каково?! Эскизы в «итальянском» стиле я сделал довольно быстро, поскольку писал итальянской фреской и копировал произведения итальянских мастеров, но мне неудержимо хотелось сделать образы, а это были сидящие фигуры по четыре метра высотой каждая, по-настоящему, как делали это русские мастера в XV веке, тем более что изображения евангелистов я уже копировал с книжной древне-русской миниатюры. Когда я показал эскизы на выбор Алексею Федоровичу, он, указывая на «русских евангелистов», сказал:

- Писать нужно только так! – навсегда определив направление моей работы.

Позже мы смотрели иконы, то в Третьяковке во время его приездов в Москву, то в Русском музее, то на различных выставках. А когда в мои приезды я смотрел иконы или картины без него, он всегда спрашивал, что я смотрел, а потом уже была беседа о том, что я видел.

В Ферапонтово мы были много раз и Алексей Федорович показывал мне фрески Дионисия и всегда по-новому, в зависимости от моего духовного возрастания. В первый раз Алексей Федорович подвел меня к образу Иоанна Предтечи в конхе жертвенника и мягко предложил:

- Посмотри Ему в глаза.

Я попытался это сделать, но слезы помешали что-либо видеть, и я сказал едва слышно, не узнав своего голоса:

- Не могу.

Крестителя Иоанна часто называют так же проповедником покаяния, ближайшим другом Христовым и приблизиться ко Христу я мог только через Его друга – Проповедника покаяния и Предтечу.

Алексей Федорович поражал меня своим глубочайшим знанием древнерусской живописи и архитектуры, но поражало не то, что он знал, а то, как он это знал. Теперь я говорю только об искусстве, но знание его распространялось на очень многое. Иконы он постигал не из книг, но в молодости путешествуя по древнерусским городам, особенно на Севере, видел все «живьем». Меня восхищала его память, он мог говорить о мельчайших подробностях на иконах или фресках, которых я даже не замечал, улавливал тончайший ритм, о существовании которого я даже не догадывался. А уж сами образы становились совершенно живыми, когда он показывал их или просто о них говорил.

В 1991 году меня пригласили на роспись Кафедрального Собора г. Витебска. Епархия вновь организовывалась, и я «застрял» в Витебске и Полоцке почти на три года. Мне пришлось работать по двадцать шесть часов в сутки, расписывая стены, делая иконы, сооружая иконостасы, сочинять эскизы для церковных лестниц, заборов, ворот, кладки полов и многих других вещей. Часто нужно было руководить самими работами по этим эскизам. Без средств, при скудости материалов, без квалифицированных исполнителей. Приходилось на ходу учиться самому и учить других. Тогда не было интернета, и взять образцы было негде. Но это было блаженное время: казалось, Сам Дух Святой создает все из ничего. Но при таком положении дел мне иногда требовалась хоть маленькая передышка на 2-3 дня, хотя бы для того, чтобы просто «оглядеться».

И вот я еду в Питер к моему духовному отцу. Скорый поезд из Витебска проходит обычно мимо Павловска на большой скорости, минуя этот дачный пригород.

Павловск уже близко. Я смотрю в окно и думаю: вот бы выйти сейчас и прогуляться, собраться с мыслями, чтобы не явиться вихрем в столбе пыли перед моим духовным отцом.

Павловск – любимое место Алексея Федоровича обычно по воскресеньям, после ранней литургии многие из наших ехали туда на прогулку: петербуржцы и приезжие (в основном москвичи), в этом большом парке у Алексея Федоровича было несколько маршрутов, которые чередовались. Были там у него и особые места, в которых он совершал краткие молитвы. Молился он, вообще, о природе много, (по слову апостола Павла «вся природа и тварь стенает и мучается, ожидая откровений от сынов человеческих»). Во время прогулки можно было с ним побеседовать, задать вопросы, пообщаться с друзьями, а то и просто отдохнуть, любуясь прекрасными видами. Но я больше старался замечать, как Алексей Федорович общается с природой…

В то утро, когда я ехал в поезде, была суббота и, естественно, никого из наших в Павловске быть не могло. Вдруг поезд, который, как я уже говорил, в Павловске остановиться не должен, замедляет ход! Я хватаю сумку и мчусь в конец вагона, при этом думая: хорошо, если проводник откроет мне дверь. Понятно, что в такой ситуации этого делать не полагалось, однако проводник на мою просьбу молча открыл мне дверь и, как только я спрыгнул с подножки, поезд стал набирать ход!

Еще не совсем понимая, что я уже на пригородной станции «Павловск», автоматически иду в буфет, расположенный на платформе, обычно мы в этом буфете перекусываем перед прогулкой. «Здорово, если бы сейчас был здесь Алексей Федорович», - думал я, и, войдя в зал, вижу, как он что-то покупает, стоя ко мне спиной. Признаться, я даже не удивился. На цыпочках подкрадываюсь и встаю за ним, как бы в очередь.

- Добрый день, Алексей Федорович, - говорю я, сияя оттого, что сильно удивлю его своим появлением, как малый ребенок, который спрятавшись под одеялом потом «неожиданно» появляется перед «изумленными» родителями, радуясь, как ловко он их провел.

Алексей Федорович провернулся и, нисколько не удивившись, сказал с улыбкой, расплачиваясь за два стакана кофе:

- А, Володенька, я тебя жду!

Алексей Федорович по профессии был врач и одно время преподавал в мединституте. Со многими своими бывшими студентами он поддерживал отношения всю жизнь. И вот одна из его бывших студенток, знающий специалист, говорила нам:

- Не треплите вы так Алексея Федоровича! При его ритме он не проживет и двух-трех лет!

Однако он прожил с той поры более двадцати лет. Хотя он тяжело болел и страдал от постоянных приступов жесточайшей головной боли, но все же не изменял своему ритму и всегда радовался:

- Господь сподобил меня этой боли по своей великой милости, - говорил он иногда после очередной операции или приступа.

Обычно я приезжал к Алексею Федоровичу три-четыре раза в год, иногда мы виделись чаще. В мои приезды мы засиживались допоздна, а нужно было вставать в 5 утра. И после того, как я ложился спать, он еще работал: что-то писал и, наверное, молился, иногда вообще проводил ночи без сна, или 2-3 коротких часа спал. Утром он будил меня всегда бодрый и улыбчивый.

В Пасхальные дни я старался провести с ним и напитаться той особой духовной радостью, в которой пребывал мой духовный отец.

- Какая у тебя была нынче Пасха? – спрашивал он меня, имея в виду, конечно, не внешнее, но внутреннее мое восприятие.

Он учил меня осознавать и различать те чувства, которые возникают при такого рода переживаниях. Как-то, это было в субботу пасхальной седмицы, он решил идти на литургию на «Валаамское подворье», которое недавно открылось. Находилось оно в получасе ходьбы от его дома. Мы пришли к службе, не зная расписания. Двери в храм оказались закрыты, а на них было вывешено объявление: «Простите, идет евхаристический канон». В древности перед началом литургии верных двери запирали. Не знаю, существует ли еще в каких-нибудь современных храмах эта традиция. Мы остались стоять перед закрытыми дверьми. Алексей Федорович сосредоточенно молился. Служба закончилась, и мы присоединились к крестному ходу, пройдя с радостными песнопениями вокруг храма. По дороге домой Алексей Федорович сказал:

- Я счастлив, что Господь дал мне почувствовать, что значит, остаться вне храма во время Его службы.

Вечером, когда мы вместе молились, я вдруг услышал молитву, которую он никогда раньше не произносил. Это была молитва, которая «пришла», вернее, как он выразился, «была дарована», когда мы стояли перед закрытыми дверями храма. Вот она: